Том 9. Три страны света - Страница 37

К оглавлению

37

— Да, уж я пробовала; нет, хитра: не поддается!

— А теперь?

— Пуще, чем прежде.

— Не может быть! хе, хе, хе!

И горбун пошел к двери.

— Не зайдете ли еще? может, и приготовлю…

— Что? — быстро спросил горбун.

— Комнату… ха, ха, ха!

— Хорошо, хорошо… хе, хе, хе!

Они опять посмеялись и разошлись.

Глава II
Рожденье Полиньки

Прошло много дней, а горбун не являлся за своими платками. Пришедши раз к Надежде Сергеевне, Полинька застала ее в слезах. Она не спешила расспрашивать, но Кирпичова сама начала:

— Я с мужем поссорилась.

— Не в первый раз, я думаю?

— Разумеется; но знаешь ли, за что он рассердился сегодня? за горбуна: зачем я неласково его принимаю! А я, признаться, его не люблю, хоть муж и превозносит его, даже называет своим благодетелем.

— Мне кажется тоже, что он добрый старик, — заметила Полинька. — Какие страшные истории рассказывает!

— Разве он у тебя был? — с удивлением спросили Кирпичова.

— Да, он принес мне работу, да что-то за ней не идет.

— Странно! — сказала Надежда Сергеевна. — А сам просил мужа познакомить его с тобою и все о тебе расспрашивал меня.

— А, понимаю! — смеясь, сказала Полинька. — Верно, он боится, что я ему долгу не заплачу. Ну, пускай придет. Да он, право, предобрый, и как только узнал, что я с тобой знакома, сейчас дал денег. Я ему очень благодарна… Вот он бы на меня рассердился, зачем я заняла у него.

— А писем еще не получала? — спросила вдруг Надежда Сергеевна.

— Нет, — с тяжелым вздохом отвечала Полинька.

— Завтра твое рожденье.

Полинька смутилась и поспешила оправдать Каютина.

— Верно, в дороге, — сказала она.

— Он писал, что приехал в деревню к своим старым знакомым?

— Да.

— И после уж не писал? Да он тоже ветреник и беспечен, как мой муж.

— Что же делать! Молод еще: остепенится.

— Дай бог!

И Надежда Сергеевна сомнительно покачала головой.

Так они долго толковали, и, наконец, Кирпичова ясно высказала, что боится знакомства Полиньки с горбуном. Полинька звонко смеялась и шутила, что сама начинает чувствовать к нему влечение. —

У окна своей мастерской башмачник прилежно вдергивал снурки в новенькие ботинки. Наконец он поставил их на стол, присел и долго осматривал со всех сторон. Довольная улыбка озарила его лицо; он начал их гладить, потом опять поставил, отошел далеко и любовался. Огромные стенные часы с неуклюжим розаном на циферблате вдруг зашипели, точно их стали поджаривать, и скоро потом прозвучали три печальные и напряженные удара, кончившиеся долгим гуденьем. Башмачник встрепенулся, по пальцам счел часы и, осторожно поцеловав ботинки, как будто они уж были на чьих-нибудь ножках, спрятал их в комод. Потом он оделся, завязал в платок несколько пар башмаков разных фасонов и величин и вышел со двора. Проходя Струнниковым переулком, он все что-то рассчитывал и улыбался… Наконец он вошел в один дом. В небольшой кухне, очень грязной, люди, тоже не очень чистые, толкались и ссорились: кому итти в лавочку за уксусом; а уксус понадобился барыне, которая поссорилась за столом с барином, отчего у нее заболела голова. Кто лизал блюда, снятые с господского стола, кто пил кофе; говорили все разом, и каждый старался перекричать другого. При появлении башмачника крик на секунду умолк; но никто не отвечал на его учтивый поклон. Он поклонился еще и еще — то же безответное презрение. Ссора возобновилась с такими резкими выражениями, что башмачник краснел и морщился, наконец, потеряв надежду, чтоб его заметили, он решился возвысить голос:

— Доложите господам, что башмачник пришел.

— Есть у нас время! подождешь! — крикнула горничная, допивая чашку кофе.

— Мне нужно домой итти, — возразил башмачник.

— Да ступай куда хочешь! кто тебя держит! — подхватил раздраженный, засаленный лакей, которому выпал жребий итти в лавочку. (Ничто в кухне не делалось иначе, как по жребию: каждый отговаривался: «не мое дело!»)

Башмачник покорился своей участи. Переминаясь с ноги на ногу, он слушал, как люди бранили своих господ.

— Матрена, а Матрена! — крикнула кухарка, очищая блюдо пальцем, который потом облизывала.

— Что тебе?

— Поди доложи барыне…

И кухарка указала тем же пальцем на башмачника.

— Вот тебе на! поди-ка сама доложи! — провизжала горничная.

— Виданное ли дело: кухарке лезть в комнаты! да и барыня обругает.

— Да тебя давно не бранили, так поди попробуй; я сегодня уж свое получила!

— А зачем не разгладила? сама виновата! — заметила судомойка, выжимавшая что-то у корыта.

— Эй, ворона! ты что раскаркалась? — с презрением возразила обиженная горничная.

Вошла кормилица с грудным ребенком.

— Что же уксусу? — сказала она. — Барыня спрашивает.

— Нету еще, — отвечала горничная.

— Сердится… слышите, сердится! — заметила кормилица и, взяв со сковороды жареную картофелину, сунула ее ребенку в рот. — Поди скажи, что сейчас принесут, — сказала кухарка.

— Не родить же нам! — прибавила горничная. Башмачник попросил кормилицу доложить о нем барыне.

— Сейчас. А вы скоро принесете башмачки моему Алеше?

— На будущей неделе, — отвечал башмачник. Кормилица ушла.

— Матрена, а Матрена, — заметила кухарка, — поди-ка, я думаю, мамка-то насплетничает на тебя барыне?

— Велика важность! — отвечала горничная и с гневом опрокинула допитую чашку.

Кормилица вернулась и повелительно сказала башмачнику:

37